— А как же, позвольте узнать, вы сумели так хорошо запомнить название болезни, о которой шла речь?

— А потому что я пошла… ну, не сердитесь. Я, право, не вижу никакой беды в том, что я сделала…

— Хватит заговаривать гнев. Вы пошли…

— В приемную. И посмотрела в справочнике. Почему мне нельзя было это сделать?

Мистер Гибсон не ответил. И не взглянул на нее. Лицо его было очень бледно, лоб нахмурен, губы сжаты. Наконец он очнулся от своего раздумья, вздохнул и сказал:

— Ну что ж! Я полагаю, как замесил, так и пеки.

— Не понимаю, что вы этим хотите сказать, — недовольно заметила жена.

— Возможно, — ответил он. — Я полагаю, именно то, что вы тогда услышали, заставило вас изменить свое поведение по отношению к Роджеру Хэмли? Я заметил, насколько вежливее вы стали с ним в последнее время.

— Если вы хотите сказать, что он стал мне приятен так же, как Осборн, то вы очень ошибаетесь. Нет, даже теперь, когда он сделал предложение Синтии и должен стать моим зятем.

— Позвольте мне представить полную картину. Вы подслушали наш разговор (должен признать, мы говорили именно об Осборне, хотя я намерен чуть позже еще кое-что сказать об этом), и тогда, если я правильно понимаю, вы изменили свое отношение к Роджеру и стали принимать его в этом доме приветливее, чем прежде, видя в нем теперь ближайшего наследника поместья Хэмли?

— Я не понимаю, что вы хотите сказать этим словом — «ближайшего»?

— Так пойдите в мою приемную и посмотрите в словаре! — ответил он, впервые на протяжении этого разговора теряя терпение.

— Я знала, — проговорила она сквозь рыдания, — что Роджер влюблен в Синтию, — это всякому было видно, а так как Роджер всего лишь младший сын и у него нет профессии и вообще ничего, кроме его стипендии, я считала правильным не поощрять его, как поступил бы каждый, у кого есть хоть крупица здравого смысла, потому что я не видала более неуклюжего, вульгарного, неловкого и тупого субъекта — из тех, я хочу сказать, кого можно назвать приличными людьми.

— Осторожнее. Вам вскоре придется взять свои слова обратно, когда вы станете воображать, что ему когда-нибудь достанется Хэмли.

— Нет, не придется, — сказала она, не понимая, к чему он клонит. — Вы недовольны потому, что он полюбил не Молли, и, по-моему, вы очень несправедливы по отношению к моей бедной девочке, оставшейся без отца. Я считаю, что я всегда соблюдала интересы Молли — так, словно она моя собственная дочь.

Мистер Гибсон был слишком равнодушен к такому обвинению, чтобы обратить на него внимание. Он вернулся к тому, что было для него гораздо важнее:

— Я вот что хочу во всем этом выяснить. Переменили вы или нет свое поведение по отношению к Роджеру вследствие того, что подслушали из моей профессиональной беседы с доктором Николсом? Стали ли вы с тех пор поощрять его ухаживания за Синтией, поняв из этой беседы, что у него появилась реальная возможность унаследовать Хэмли?

— Ну, вероятно, да, — неохотно ответила она. — Если и так, я не вижу в этом ничего плохого, так что незачем допрашивать меня, точно я перед судом. Он был влюблен в Синтию задолго до этого разговора, и ей он очень нравился. Не мне было препятствовать истинной любви. Я не знаю, как еще, по-вашему, мать может проявить любовь к дочери, если ей нельзя обратить случайное обстоятельство к ее пользе. Синтия вполне могла бы умереть от несчастной любви — у ее бедного отца была чахотка.

— Вы разве не знаете, что все профессиональные разговоры конфиденциальны? Что для меня было бы самым позорным делом выдать секрет, который я узнал в ходе исполнения своих профессиональных обязанностей?

— Да, конечно. Для вас.

— Так! А разве вы и я во всех подобных вопросах не единое целое? Если вы совершите бесчестный поступок, то и я буду обвинен в этом бесчестье. Если для меня было бы величайшим бесчестьем выдать профессиональную тайну, то чем была бы попытка извлечь выгоду из знания ее?

Он изо всех сил старался сохранить терпение, но проступок был из числа тех, что невыносимо досаждали ему.

— Не знаю, что вы подразумеваете под «извлечением выгоды». Извлекать выгоду из привязанности дочери — это последнее, что я стала бы делать. Мне казалось, что вы будете рады удачно выдать Синтию замуж и избавиться от забот о ней.

Мистер Гибсон поднялся и стал ходить по комнате, засунув руки в карманы. Раз или два он начинал говорить, но тут же нетерпеливо прерывал сам себя.

— Не знаю, что вам сказать, — заговорил он наконец. — Вы или не можете, или не хотите понять. Я рад, что Синтия живет с нами. Я встретил ее с искренней радостью и от души надеюсь, что она будет считать этот дом своим домом так же, как моя дочь. Но в будущем я должен выглядывать за дверь и запирать на двойной замок все подступы к дому, если буду настолько глуп, чтобы… Однако это дело прошлое, и мне теперь только остается не допустить, насколько это в моей власти, чтобы это повторилось в будущем. А теперь послушаем, как обстоят дела в настоящем.

— Я не думаю, что мне следует рассказывать вам об этом. Это секрет, как и ваши тайны.

— Очень хорошо; вы уже сказали мне достаточно, чтобы поступать в соответствии с этим, что я всенепременно и сделаю. Я только на днях обещал сквайру, что дам ему знать, если заподозрю что-либо — какую-либо любовную историю, осложнение, тем более помолвку между одним из его сыновей и нашими девочками.

— Но это не помолвка — он настоял на этом. Если бы вы только выслушали меня, я бы вам все рассказала. Только я очень надеюсь, что вы ничего не скажете сквайру и всем остальным. Синтия так просила, чтобы никто об этом не знал. Только моя несчастная откровенность поставила меня в такое неприятное положение. Я никогда не могла хранить секреты от тех, кого люблю.

— Я должен рассказать сквайру. Я ни слова не скажу никому другому. И насколько же, no-вашему, согласуется с вашей обычной откровенностью то, что вы подслушали наш разговор и ни словом не упомянули об этом мне? Я смог бы вам тогда сказать, что мнение доктора Николса решительно расходится с моим и он уверен, что нездоровье Осборна, по поводу которого я с ним консультировался, всего лишь временное. Доктор Николс сказал бы вам, что Осборн, как и все, может жить, жениться и